Мы с тобой одной крови, мы с тобой одного цвета.

Весна в Италии всегда пахнет по-особенному. Мандариновый цвет заполонет воздух, лишь на время теряясь среди землистого аромата «ихора», что струится из каждой поры Terra Mater, пронизывая прохладные улочки после непродолжительного дождя. И попытка углубиться в казематы Инквизитории в такие дни кажется почти грешным делом.

Но для Франчески этот шаг – скорее благо, чем вред. Кровь, боль и страх, что впиталась в песчаник, они не чувствуются людьми в прохладном влажном воздухе, не резонируют с благостным теплом, окутывающим прихожан небольшой, неприметной Церкви, которая, по старинной традиции, стала одной из врат в «Чистилище», в котором самые ужасные и в то же время самые ценные для Святого Престола представители нечеловеческого мира, обретают свое искупление.

Если не думать, если не знать о том, что творится там, внизу, в глубинах извилистых коридоров, то кажется, что это лишь очередные катакомбы, по которым с такой радостью путешествуют туристы в сопровождении гида, который пугающим голосом рассказывает о зверствах, которые происходили подле святого престола, но в которые он и сам не верит. Но Франческа знает. Она видела. Она слышала. Как и многие из ее потока.

Там, внизу стенают вовсе не «Призраки Ватикана». И стенают заслуженно.

Негромкая, витиеватая ругань Руссо теряется в беззлобном ропоте местных служителей закона, которые глядят на представителей Инквизитории, как на нечто чужеродное, но привычное в их работе. Они, как и все, кто не посвящен в знания об истинном положении дел в этом мире, считают их представителями спецслужб. Однако сейчас в этом рокочущем тоне слышно скорее облегчение.

- Он выбивается из графика, - Франческа слышит голос напарника будто со стороны, - перерывы между убийствами сокращаются, - он склоняется над юной «утопленницей», вглядываясь в ее спокойное умиротворенное лицо, изучает покачивающийся от легкого ветерка белый шелк, гармонирующий с цветами, щедрой рукой убийцы рассыпанными по водной глади.

- Либо наше изначальное предположение было неверным, - произносит она в ответ, - мы что-то упускаем.

И это что-то неприятным крючочком сейчас цепляется за ее сознание, пытаясь сложить все собранные данные, все частички паззла в единую картину.

- Зато теперь нет никаких сомнений. Два – совпадение, три – закономерность. Думается, это Подражатель.

Фран прикусывает щеку изнутри, темнеющим взглядом вперяясь в место преступления:
- Паттерн не тот, - качает она головой, скребя ногтем большого пальца по клапану кармана, в котором у нее лежит небольшой портсигар.

Она закурит потом, когда отойдет от места преступления, уступая место экспертному отделу, который безуспешно будет пытаться найти следы магического воздействия на этой картине смерти. Обхватит тонкий фильтр губами, чувствуя неприязненный взгляд напарника, который, впрочем, позволит себе щелкнуть зажигалкой, высекая небольшой язычок пламени.

- Работу Потрошителя можно было бы назвать искусством с натяжкой, если только с точки зрения хирургической отточенности его движений, да, пожалуй, оригинальности применения его «дара», - произнесет она, после того, как короткий вдох наполнит ее легкие терпким дымом, - А это очевидно картина. Офелия. Джон Эверетт Милле.

- В прошлый раз тоже была картина?

- «Дездемона». Родольфо Амоэдо. Он считает себя Художником.

- Скажи еще громче и это станет его прозвищем, - хмыкает Руссо, поглядывая на толпящихся за ограждением «малого сада» репортеров, - Ладно. Он не подражатель. Но он следует по местам Его славы. Тебе так не кажется? Украшает их своими творениями.

В его голосе звучит неприкрытое отвращение напополам со злостью. Со времен поимки «Тосканца», казалось, магическое сообщество попритихло. И вот, полгода спустя. Опять.

Словно смерть ее деда развязала руки магическому отребью.

- Buonasera, signorina Castiglione. Mi chiamo Paulo D'Angelo, - бледный мужчина обхватывает кончики ее пальцев прохладной ладонью, цепким взором бледно-лиловых глаз пронзая темноту ее взгляда. Его кожа и волосы абсолютно белые, тонкие, почти полупрозрачные, словно он родился и вырос в этих катакомбах, не зная о существовании Солнца.

- Вас проинформировали о правилах посещения блока особого содержания?

- Я наслышана о них, но буду благодарна, если Вы повторите мне их еще раз на правах хозяина этого места.

- Не хозяина, просто смотрителя, - он чуть растягивает широкий рот в улыбке, - все довольно просто. Не заходить за линии, начертаные на полу, не прикасаться к решетке, не передавать ничего стороннего, кроме того, что оговорено заранее, и не брать ничего из рук заключенного. Защита, наложенная на камеры и весь блок особого содержания сдерживает способности здешних… обитателей, но поверьте, большинство из сидящих в этом блоке будут рады причинить вред любому служителю Святой Церкви во славу Сатаны, иных богов, которым они поклоняются, или для того, чтобы потешить свое эго.

- Я понимаю. Я буду соблюдать правила, - уверяет девушка, чуть нервно поглаживая большим пальцем толстую кожаную папку с врученным ей делом.

Этот жест, увы, не скрывается от цепкого взгляда альбиноса:
- В том, что Вы будете передавать заключенному, не должно быть скрепок, проволочных скобок, булавок или иного металла. Передача производится через специальный поднос по правую руку от камеры. Никаких личных контактов, - повторяет он с нажимом, сокращая расстояние между ними настолько, что Фран отчетливо чувствует запах хозяйственного мыла, который, увы, не может скрыть сладковатый, неприятный, «болезненный аромат», которым пропиталась жесткая ряса, под которой, она готова поспорить, имеется не менее жесткая власяница, - никаких передачек, кроме тех, о которых нас предупредило Ваше руководство.

- На меня возложена вполне конкретная миссия, сеньор Д’Анджело, - отрезает девушка, - и, поверьте, нет никакого желания как либо иначе контактировать с Потрошителем, кроме как в рамках означенных следствием задач.

- Рад это слышать, сеньорита, - его мягкий, вкрадчивый тон никак не сочетается с его холодным, мертвым взглядом, - надеюсь, Ваша миссия действительно стоит этого.

- Не сомневайтесь, сеньор.

- Ваше прошение одобрено, сеньорита Кастильоне, - Франческа мысленно выдыхает, ни единым мускулом на лице не выражая своей, не радости, нет, облегчения, - вы можете отправляться в Ватикан.

- Благодарю, монсеньор, - она склоняет голову, слыша негромкое.

- Не обольщайтесь. Церкось совсем не уверена в успехе Вашего мероприятия, но дает Вам шанс.

- Я слышала, он расспрашивал обо мне, - не поднимая взгляда отвечает она, - быть может, у меня получится наладить контакт.

- Иными словами ты хочешь попробовать искусить дьявола, дочь моя, - она чувствует усмешку в его голосе, от которой по ее позвоночнику пробегает холодок.

- Я бы не осмелилась...

- Что же, славно. Гордыня – самый тяжкий из грехов.

- Камера Тосканского Потрошителя последняя справа. Двигайтесь четко по означенной линии, ни на что не обращайте внимание. Заодно захватите его корреспонденцию. Увы, Потрошитель все еще остается весьма уважаемым врачом и высококлассным специалистом, и многие желают продолжить с ним общение, - голос смотрителя продолжает негромко вливать в нее новые и новые инструкции, которым она внимает чуть более рассеянно с каждым шагом, который приближает ее к блоку заключения.

- Я думала, я смогу поговорить с доктором Кэрроллом в отдельном помещении.

- Могли бы, но Потрошитель недавно… провинился, - впервые она чувствует подобие ухмылки в тоне альбиноса, но, увы, его лицо ничего не отражает.

Дежурный охранник выпрямляется по струнке при виде «смотрителя», и оттого его скромное «я не хозяин», кажется насмешкой.

- Хорошо, - слегка рассеянно отвечает Фран, опуская два пальца в чашу со святой водой и машинально осеняя лицо крестным знамением перед небольшим алтарем у тяжелой металлической двери, которая отделяет ее от камер особого содержания.

Д’Анджело вкладывает в ее руки пухлую пачку явно вскрытых заранее писем, которую она осторожно прижимает к папке со своими документами:

- Ваше общение будет записываться, - последнее напутствие ударяется о ее плечо, чуть теряясь в скрипе открывающейся двери, пока Франческа поворачивается в сторону довольно мрачного прохода с множеством камер: обычных, похожих на тюремные, обитых войлоком, словно в психиатрической больнице, и, наоборот, довольно обжитых и даже относительно богато обставленных.

Ее каблуки звучат непривычно, даже преступно громко в тишине, возвещая о ее приближении. Ропот из соседних камер. Тени сторонних фигур. Сегодня будет достаточно свидетелей этой маленькой беседы, которая, увы не состоится тет-а-тет. Что же, разве это имеет значение?

- Мертвец идет… мертвеец… - хриплый мужской шепот из одной из камер не замедляет ее шага, лишь заставляет чуть сильнее поджать губы, - от тебя воняет ладаном, инквизиторская сучка.

- Заткнись, Ромасанта.

Еще шаг, еще. Папка становится тяжелее, а курить хочется так сильно, как никогда раньше. Франческа глубоко и медленно вдыхает, равняясь с камерой четко по означенной линией, вглядываясь в фигуру, что сидит за письменным столом, спиной к посетителю.

Он медленно оборачивается, и сердце Франчески обмирает в секунду, когда она заглядывает в глаза Тосканского Потрошителя.

- Buona serata, Professore, - девушка ловит себя на мысли, что улыбается в ответ на широкую улыбку, которая озаряет лицо заключенного при ее виде, и, тут же, вытягиваясь по струнке, пытается погасить этот странный, непривычный рефлекс, который возникал каждый раз, как она приветствовала этого «не человека». Обратить в вежливую, слегка снисходительную улыбку, достойную полноценного Служителя Инквизитории.

- Buona serata, Professore, - она склоняет голову, нараспев произнося приветствие, которое теряется среди хриплого голоса ее, не напарника, скорее Инструктора, который здоровается с доктором так, словно они закадычные друзья.

Тогда она даже не подозревает, что всем известный Профессор давно находится в разработке Святой Инквизитории. Воспринимает встречу с известным врачом, как часть обучения, приятную часть стажировки. Ее Инструктор и напарник – он , кажется, без ума от этого вежливого и теплого в манерах и общении мужчины. Он отзывается о нем, как о святом.

Франческа не увлекается медициной настолько, чтобы стать постоянным посетителем открытых лекций всеми любимого Профессора. Но каждый раз, когда попадает на них, не может не вслушиваться в этот приятный баритон, который, кажется, обволакивает слушателя снаружи и изнутри, вливая знания в уши, как нечто сокровенное и ценное. Нечто весомое. Нечто особенное…

Мужчины отходят, занятые беседой, а Фран, наконец, сбросив оцепенение некоего благоговения, позволяет себе оглянуться, осматривая обстановку кабинета не глазами следователя, но любопытствующего студента.

- Меня зовут Франческа Кастильоне, впрочем, Вы это и так знаете, - взгляд Фран скользит по стеллажам со специальной литературой, - Я слышала, Вы продолжаете консультировать страждущих с позволения Святой Церкви…

Ни к чему не обязывающая беседа. Она не может и не будет просить прощения за то, что случилось тем вечером. Она помнит кровь на его руках, помнит гнев в его глазах, преображающий этот располагающий образ всезнающего ментора в чудовище. И все же…

- Я пришла просить Вас о консультации, как и авторы этих писем, - поднимает она врученную ей корреспонденцию, чтобы поместить в ящик, о котором ее предупреждал Д'Анджело.

Отредактировано Francesca Castiglione (2023-12-15 22:22:27)

Подпись автора

Отведет к психологу

В поздний час я один
Заплутал на извилистом пути
Чья вина? Лишь моя
И теперь только дьявол ждёт меня

Доведет до психолога

Мартин Кэрролл не верил в судьбу.
Ведь если рассматривать явление феномена судьбы философски, то любой физический объект, у которого есть судьба, а к таковым могут относиться лишь высшие мыслящие существа — находится скорее на наковальне, по которой хаотично бьёт молот.
Первый судьбоносный удар это, разумеется, рождение.
Рождение с определённым полом, в определённой стране, внутри или вне семьи.
Судьба африканского нищего сироты диаметрально противоположна судьбе сына президента Африки. Судьба женщины в Индии или какой-нибудь другой восточной стране диаметрально противоположна судьбе английской королевы и какой-нибудь счастливой швейцарской феминистки без обязанностей, лишь с правами.
Впрочем, Мартина Кэрролла ничуть не интересовали судьбы людей.
С самого детства он знал что не человек.
Семья колдунов воспитывала его как одаренного.
Нет, Мартин не считал людей низшим сортом или чем-нибудь, вроде придверных ковриков, годящихся только ноги вытирать.
Мартин Кэрролл уважал людей, насколько можно уважать сосуд для привития магии, лабораторных мышей или других зверушек.
Мартин не видел противоречия в своем отношении к этому виду млекопитающих, ведь люди свысока относятся не к одному, а к десяткам и сотням тысяч других видов существ на Земле.
Они признают ум дельфинов и заставляют из прыгать за мячиками в бассейнах, они убивают китов, ради лишь одной драгоценной части их туши, они охотятся, ради того чтоб повесить над камином трофейные оленьи рога.
Они столько всего создают, но разрушают во много раз больше.
И, что самое примечательное, они уничтожают друг друга. Притесняют по цвету кожи, ступеням социальной лестницы, полу и ориентации.
То есть, дискриминируют внутри собственного вида — homo sapiens — человек разумный.
Люди убивают за пустяк. Люди убивают за намного меньшее, чем он мечтает достичь.
Если бы Мартин Кэрролл только захотел, то очереди выстроились бы к нему добровольно, за «получением дара», толпы бы отдали жизни за крошечный шанс обрести сверхчеловеческие способности. Они дрались бы за возможность броситься под кинжал, лечь на алтарь, воплотить в реальность сюжеты фильмов и книг. Они бы убивали своих матерей, ради этого.
Но Мартину не нужны глупые свиньи, добровольно идущие на убой, из эгоистичной жадности.

Мартин сам выбирает и эти избранные, вот они действительно особенные в его глазах.
Он словно бы чует их, трогает какие-то незримые струны, как было с его дорогой женой.
И его бесценным ребенком.
Мартин уверен, что тот ритуал, если б только не был так вероломно сорван: привел бы к успеху, был бы вершиной поисков, поскольку... это был сосуд внутри сосуда и оба существа для его обряда были связаны с ним. Тонко-духовно и кровно-энергетически.
Кровь и любовь, две самых могучие силы на земле, а магия это третья сила. Вернее, магия это первая сила, всё остальное за ней.
О, он не собирался убивать супругу и рисковать жизнью собственной нерождённой дочери.
Он был не так понят.

Ярка в памяти печать, клеймом выжженная посреди того дня, когда его поймали.
Франческа — он слышит перезвон этого имени и где-то там звучит эхо, голосом его жены — давай назовем девочку Франческой, а мальчика Франциском.
Конечно, дорогая.

Франческа Кастильоне, его дочь. Когда она придет — вопрос времени. Относительно, его проходит не так много.
Мартин взволнован и, окрыленный предвестниками именно этого волнения, он накануне совершил проступок, из-за которого их встреча будет проходить через решётку камеры, а не в более свободных условиях.
Досадно.
Что ж...

— Я ждал вас, Франческа, очень ждал.
Мартин мягко, по-кошачьи мягко ступает ближе к разделяющей их преграде, мельком бросая взгляд на содержимое ящика со своей стороны.
Вновь поднимает глаза, не спеша брать бумаги в руки.
— Быть может, сперва вы поговорите со мной, а уж потом моё внимание будут красть эти бездушные буквы? Что случилось?